Г.К. Честертон



                 Высокие равнины





   Под этим странным сочетанием слов я подразумеваю не

плоскогорья, которые мне ничуть не интересны; когда человек

лезет на них, трудности восхождения не увенчиваются радостью

вершины. Кроме того, они смутно связаны с Азией - с

полчищами, поедающими все, как саранча, и с царями,

взявшимися невесть откуда, и с белыми слонами, и с

раскрашенными конями, и со страшными лучниками - словом, с

высокомерной силой, хлынувшей в Европу, когда Нерон был

молод. Силу эту поочередно сокрушали все христианские

страны, пока она не возникла в Англии и не назвалась культом

империи.

   О чем-то вроде высоких равнин толкуют теософы,

по-видимому - в переносном смысле. Уровни духовного бытия

так хорошо знакомы им, что они видят их воочию и, кажется,

могут нумеровать - "599а" или "Уровень Р, подуровень 304".

Однако я имею ввиду не эти высоты. Моя вера ничего о них не

знает; ей известно, что все мы - на одном уровне, и не очень

высоком. Да, у нас есть святые; они - именно те, кто это

понял.

   Почему же я назвал равнины высокими?  Объясню сравнением.

Когда я учил в школе греческий (который потом забыл), меня

удивили слова "черное вино". Я навел справки, и узнал много

интересного. Я узнал, что нам почти неизвестно, какую

жидкость пили греки, и вполне может случиться, что то был

темный сироп, который нельзя пить без воды. Узнал я и

другое:  система цветов в древних языках тоже не очень нам

понятна; скажем, неясно, что имеет в виду Гомер, когда

говорит о темном, как вино, море. Меня это удовлетворило, я

забыл свои сомнения, и не вспоминал о них, пока не увидел

однажды бутылку вина, стоящую в тени, и не понял, что греки

называли вино черным, потому что оно черное. Когда его

мало, когда его видишь на просвет, когда за ним играет

пламя, оно красное; а если его много и света рядом нет -

черное, и все.

   Потому же я называю равнины высокими. Они - не ниже нас,

ибо поднимаются вместе с нами; где они, там и мы. Если даже

мы влезем на гору, под ногами, чаще всего, будет кусочек

ровной земли. Вершина же только тем и хороша, что с нее мы

видим равнину во всей ее красе. Так человек, который

поистине выше других, хорош лишь тем, что он больше ценит

все обычное. В утесах и пиках только тот прок, что с

равнины не увидишь равнины; в образовании и таланте - только

тот, что они помогают порой оценить прелесть простоты.

Чтобы увидеть мир с птичьего полета, надо стать маленьким,

как птица.

   Самый лучший из поэтов-кавалеров XVII века. Генри Воэн,

выразил это в забытом, бессмертном стихе:

   Святое и высокое смиренье.

   Дело не только в том, что эпитет "высокое" неожидан, как

и положено в хорошей поэзии. Здесь выражена очень серьезная

истина этики. Как далеко ни зашел бы человек, он смотрит

вверх не только на Бога, но и на людей, и видит все лучше,

как поразительны и загадочны доля и доблесть одиноких сынов

Адама.

   Часть этой заметки я написал, сидя на холме и глядя чуть

ли не на все центральные графства. Подниматься было

нетрудно, но гребень виднелся так далеко вдали, словно,

дойдя до него, я взглянул бы сверху на звезды. Однако

взглянул я не на звезды, а на города, и увидел город

Альфреда, похожий на закатное облако, а за ним - Солсбери,

подобный земле в затмении. Образы эти - небесные, и города

были как будто не подо мной, а надо мною; и я понадеялся,

что до самой смерти буду смотреть снизу вверх, а не сверху

вниз, на тяжкий труд и мирный дом Адамова рода. Душе хорошо

видеть равнины и, на неверных высотах величия, ощущать над

собою богоданное равенство людей.